Хроники Ехо 4. Ворона на мосту: История, рассказанная сэром Шурфом Лонли-Локли

— Для начала мне придется более-менее подробно изложить обстоятельства своей жизни, а вам — на­браться терпения и все это выслушать. Не самая за­видная участь, но из всех присутствующих только сэр Макс знает о моем прошлом, да и то лишь в самых общих чертах, а история, которую я намерен расска­зать, принадлежит к числу тех, где ответ на вопрос "Что происходит" не так существен, как ответ на вопрос "С кем?".

Я родился незадолго до начала Смутных времен, то есть в ту пору, когда война Короля и Семилистника против нсех остальных орденов еще не была официально объявлена, но боевые действия уже по­ немногу велись. Магические ордена то и дело увяза­ ли в междоусобных дрязгах, а к согласию приходи­ ли, лишь обсуждая необходимость ограничения или даже упразднения королевской власти

Впрочем, об этих приметах конца эпохи орденов я узнал много позже, задним, так сказать, числом. Мы жили в отдаленном пригороде, в стороне от столич­ных беспорядков, и о положении дел судили в ос­новном по цвету неба: какой орден был в силе, тот и окрашивал бледные угуландские небеса в свой из­любленный оттенок. Забавно, что в детстве я очень любил ярко-голубое небо, а теперь возглавляю орден Семилистника, которому в те времена принадлежал мои любимый цвет. Иногда я думаю, что надо бы вос­пользоваться служебным положением и воскресить эту старую традицию, но пока не даю себе воли, не хо­чу понапрасну пугать старшее поколение горожан. Люди, пережившие Смутные времена, до сих пор очень серьезно относятся к небу и предпочитают, чтобы оно было окрашено в один и тот же привыч­ный цвет, это позволяет им чувствовать себя в без­опасности. Я не считаю такую позицию правильной, но вынужден проявлять милосердие, по крайней ме­ре пока.

Впрочем, изумрудные небеса, символизировавшие торжество ордена Водяной Вороны, тоже были пре­красны. Особенно когда ветер гнал по ним медово-желтые облака, любимую игрушку младших магист­ров ордена Часов Попятного Времени, который в ту пору еще не был распущен. А больше всего мне нра­вилось наблюдать, как небо меняет цвет, иногда триж­ды и даже четырежды в течение одного часа. С точки зрения человека, который превыше всего ценит кра­соту мира и его непостоянство, эпоха орденов была, конечно, благословенным временем. Но я отвлекся от генеральной линии повествования; постараюсь впредь не повторять эту ошибку.

Моя мать, если верить свидетельствам очевидцев, была одной из самых выдающихся красавиц сво­его поколения; рассказывают также, что, приступив к изучению магии под руководством женщин ордена Потаенной Травы, она решила, будто привлекатель­ная внешность может каким-то образом помешать ее занятиям. Тогда, призвав на помощь искусство пре­ображения, она превратилась в сущее чудовище, хо­тя, казалось бы, вполне могла удовольствоваться об­ликом неприметной особы неопределенного возрас­та, как делали многие. Отец мой не раз повторял, что именно от матери я унаследовал склонность кидать­ся из одной крайности в другую; в его устах это зву­чало как похвала, но были времена, когда я был готов проклинать такое наследство. Впрочем, теперь, огля­дываясь назад, вижу, что все к лучшему; забавно, кстати, что к такому выводу люди обычно приходят после того, как все наихудшее, что только можно во­образить, с ними уже случилось.

Так или иначе, но, рассказывая о матери, я могу лишь повторять чужие слова. Мы так никогда и не были представлены друг другу. Полагаю, в конце войны за Кодекс Хрембера она, подобно другим адептам ордена Потаенном Трапы, отправилась в добровольное изгнание и благополучно воссоеди­нилась с Великим Магистром Хонной где-нибудь на окраине Мира; в любом случае, никакими заслу живающими доверия сведениями о ее судьбе я не располагаю.

С моим отцом ее связывали узы, что много крепче брачных, — некая нерушимая клятва, из тех, что лег­комысленно приносят в юности, а потом до конца дней расхлебывают последствия. Поэтому официаль­ное поступление в орден Потаенной Травы долгое время оставалось для матери делом невозможным. Отец не соглашался расторгнуть клятву, поскольку, во-первых, наслаждался своей властью над ее судь­бой, а во-вторых, испытывал к Великому Магистру Хонне глубокую личную неприязнь, причины кото­рой мне неведомы. В отместку мать пообещала сде­лать его бездетным и сдержала слово: бесчисленные отцовские любовницы, чуть ли не каждодневно сме­нявшие одна другую, ничего не смогли противопо­ставить ее чарам. В конце концов чадолюбие возобла­дало над прочими чувствами и отец сдался. Сказал: "Роди мне сына, а потом, если захочешь, выметай­ся хоть к Хонне, хоть к самим темным магистрам". Сделка состоялась. Таким образом, мое появление принесло родителям свободу друг от друга; можно сказать, я с самого начала достойно отблагодарил обоих.

Но и мне не на что пожаловаться. Детство мое было на удивление счастливым и безмятежным, осо­бенно если рассматривать его в историческом кон­тексте, изучив нравы и обычаи предвоенной эпохи.

Мы были богаты. Далекие предки моего отца, члены тайного уандукского братства кладоискате­лей, прибыли в Угуланд в составе армии Ульвиара Безликого, прижились в этих землях и так разбогате­ли, разоряя лесные тайники скархлов и крёгтелов, что обеспечили безбедное существование многим по­колениям наследников.

Я вырос в огромном загородном доме; человек ме­нее сведущий наверняка назвал бы его замком, тем не менее, уж поверьте автору четырех авторитетных мо­нографий по истории угуландской архитектуры, это был не замок, а очень просторный жилой дом эпохи вурдалаков Клакков, красивый, удобный и даже не лишенный некоторого простодушного величия. К дому прилагался земельный участок — луга, холмы, ов­раги с ручьями и лесные угодья, столь обширные, что идти пешком от дома до дальней границы наших вла­дений приходилось добрых четыре часа — это если кратчайшей дорогой, быстрым шагом, не останавли­ваясь на отдых.

С младенчества меня окружали многочисленные слуги, няньки и воспитатели; надолго, впрочем, мало кто задерживался: я был совершенно невыносим. Но отец неизменно оставался доволен моим поведе­нием. Он полагал, что нормальный ребенок должен быть упрямцем и непоседой, и я не давал ему повода усомниться в моем душевном здоровье.

Отец в ту пору числился младшим магистром в ор­дене Дырявой Чаши, куда поступил, как было заведе­ но, еще в отрочестве, повинуясь не столько призва­ нию, сколько семейной традиции. Дома он появлялся не слишком часто, но сомневаюсь, что его дни были целиком посвящены делам ордена. Насколько я могу судить, карьера его не задалась: то ли у него вовсе не было склонности к занятиям магией, то ли, как это часто бывает, выбранный наспех и наугад путь не позволил его способностям раскрыться в полной мере. Все эти выводы я сделал много позже, а в те дин отец казался мне великим чародеем. Он был, если судить по результату, скверным воспитателем, зато я считал его лучшим другом и доверял ему безогово­ рочно — мало кто из отцов может этим похвастать. Порой я думаю, что ему следовало потребовать для себя не одного, а целую дюжину сыновей и дочек, по­ скольку его истинное призвание состояло в том, что­ бы множить число избалованных, зато счастливых детей.

Конечно, надо принимать во внимание, что отец возлагал на меня не просто большие, а безграничные надежды. Причиной тому были мои выдающиеся способности к Очевидной магии, которые прояви­лись очень рано. Летать, вернее, передвигаться при­мерно в полуметре над полом я начал много раньше, чем выучился твердо стоять на земле; примерно то­гда же освоит Безмолвную Речь, да так к ней приохо­тился, что долго потом отказывался говорить вслух, пока отец не догадался внушить мне, что болтовня — это новая увлекательная игра и, если я не хочу соста­вить ему компанию, он найдет других достойных партнеров. После такого ультиматума я, конечно, быстро освоил устную речь и заодно письменную — почти нечаянно, просто потому, что поначалу не мог уяснить для себя разницу между чтением и разгово­ром, да и потом долго еще носился с самопишущими табличками, поскольку писать и читать мне нрави­лось гораздо больше, чем слушать и говорить. Соб­ственно, в этом отношении мои вкусы до сих пор не претерпели кардинальных изменений.

Отец рассказывал — сам я этого не помню, — что мне еще не исполнилось трех лет, когда я убил взгля­дом няньку, которая решила меня отшлепать. Он был чрезвычайно доволен и горд этим обстоятельством; впрочем, теперь я почти уверен, что несчастную жен­щину просто хватил удар, находчивые слуга поспе­шили обвинить младенца, с которым она возилась пе­ред смертью, и потребовать для себя утроенного жа­лованья за риск, а мой бедный наивный отец принял навет за чистую монету и возрадовался. Так или ина­че, но с тех пор я больше никогда не убивал своих ня­нек и пришедших им на смену воспитателен — ни взглядом, ни еще как-нибудь, хотя некоторые, мне ка­жется, вполне того заслуживали. В огородные пугала я их превышал, было дело, и на крыше за лоохн подвешивал, и ночными кошмарами развлекал. Дачного недотепу, возомнившего, будто он рожден на свет для того, чтобы научить меня основам геометрии, которые я имел счастье усвоить еще в младенчестве, заточил в огромный горшок и отправил на ярмарку в Нумбану, после чего о нем больше инк-го никогда не слышал. Словом, чего только я не творил, пользуясь абсолют­ной безнаказанностью, но все это были вполне обыч­ные, более-менее безобидные по тем временам дет­ские шалости, об убийствах я и не помышлял, хотя отец, помню, меня иногда подначивал. Ему, вечному младшему магистру, не раз с прискорбием убеждав­шемуся в собственной заурядности, было приятно думать, что в его доме подрастает второй Лойсо Пондохва, который, дайте время, устроит всем веселую жизнь. Я же, услышав однажды краем уха, что родной отец считает меня кем-то там вторым, а какого-то не­знакомого человека, соответственно, первым, смер­тельно обиделся на обоих. Впрочем, отца я простил уже к вечеру, долго сердиться на него было решитель­но невозможно, а вот Лойсо Пондохву с того дня счи­тал своим личным врпгом, даже не подозревая, на­сколько я не оригинален в своей ненависти. В те дни Великого Магистра ордена Водяной Вороны не про­клинали только ленивые и рассеянные.

Я рос без сверстников. Строго говоря, довольно долго я вообще не видел других детей, разве что на картинках или во сне, но это, конечно, не то. Родных братьев и сестер у меня не было. О соседских детях и речи не шло. Какие могут быть соседские дети на­кануне Смутных времен, когда всякий мало-маль­ски зажиточный хозяин считал своим долгом окру­жить дом надежной защитой, чтобы даже кот с чу­жой фермы прошмыгнуть не смел! Кому не хватало могущества или познаний, раскошеливался по тако­му случаю, нанимал умелого специалиста. Над за­щитой отцовских владений потрудились самые мо­гущественные магистры ордена Дырявой Чаши, та­кая взаимовыручка была у них в порядке вещей. Поэтому посторонние у нас никогда не появлялись, да и мне пришлось изрядно подрасти и многому на­учиться, прежде чем я смог самостоятельно выбрать­ся за дальнюю ограду.

Впрочем, однажды отцовский кузен привез к нам своих сыновей. Старший был моим ровесником, двое других показались мне совсем малышами, хотя сей­час я понимаю, что разница в возрасте была не так уж-велика. Мой двоюродный дядя рассудил, что наш за­городный дом — гораздо более тихое и безопасное место, чем его собственная городская квартира Он не учел только один фактор — меня, и это была серьез­ная оплошность.

Я вовсе не собирался обижать братьев, напротив, обрадовался, что у меня наконец-то появились това­рищи для игр, н в первые же дни втравил бедных парнишек в несколько рискованных предприятий, какие их отцу и в страшном сне примерещиться не могли. Намерения у меня, повторяю, были самые добрые, просто я несколько переоцепил способно­сти своих новых товарищей. Вернее, мне до топ поры в голову не приходило, что другие дети не умеют де­лать самые простые вещи — скажем, летать или про­ходить сквозь стены. Сам-то я, понятно, проделывал такие фокусы чуть ли не ежедневно, вместо утрен­ней зарядки. Когда веселые и совершенно, на мой взгляд, безопасные прыжки с крыши нашего дома за­кончились для них переломанными ногами, руками и ребрами, орденский знахарь, присланный отцом, быстро исправил положение, но дядя, извещенный о происшествии, предпочел в тот же вечер забрать пострадавших домой, к моему немалому огорчению.

Больше в нашем доме дети не появлялись. Зато в моем распоряжении оставались многочисленные слуги и воспитатели, которых я уже не раз упоминал. Дети зачастую склонны недолюбливать своих на­ставников и преувеличивать их недостатки, но даже сейчас, много лет спустя, я вынужден констатиро­вать, что мое окружение составляли по большей час­ти люди недалекие и ограниченные. Уже подростком, поступив в орден Дырявой Чаши и с удивлением убе­дившись, что далеко не все чужие взрослые являют­ся скучными бессмысленными болванами, я спросил отца, почему он с такой небрежностью подбирал мне воспитателей. "Не с небрежностью, но с великим тща­нием, — был его ответ. — Я хотел, чтобы ты сызмаль­ства привык находиться среди людей, которые не спо­собны тебя понять, ибо ты превосходишь их во всем. Это был единственный доступный мне способ обучить тебя высокомерию и одиночеству — вот два воистину великих и полезных для развития искус­ства, в которых я сам, увы, не слишком преуспел".

Его признание, помню, поразило меня в самое сердце, — каков хитроумный замысел! Но теперь-то я понимаю, что была еще одна, скорее всего главная цель — устранить всякую возможность конкуренции. Никто в моем окружении не должен был превосхо­дить отца, сама возможность сравнения представля­лась ему невыносимой. Я должен был самостоятельно прийти к выводу: нас, таких замечательных, мудрых и могущественных, всего двое на свете, остальные только крутятся под ногами и мешают. Что ж, при­знаюсь, именно такие представления о Мире и нашем с отцом месте в нем еще долгое время имели надо мной великую власть. Став старше, я решил, что уте­шительная формула "нас двое" — иллюзия, детская сказка, а я уже взрослый и, конечно, абсолютно один. Но это, как вы понимаете, нельзя считать радикаль­ным изменением позиции. 

Жил я в отцовском доме примерно так: дни на­пролет скрывался от своих назойливых опекунов — в библиотеке, на чердаке, в саду, за дальними холма­ми — словом, в одном из доброй полусотни укромных убежищ, где они не могли меня отыскать. По ходу де­ла учился быть невидимым, бесшумным, недосягае­мым для Безмолвной Речи и прочим полезным искус­ствам в таком духе. Объявлялся, только когда требо­валось пополнить запасы еды и непрочитанных книг или приходила охота поиграть — в смысле, как сле­дует обескуражить, а то и помучить первого, кто под руку подвернется. Время от времени ко мне, со­вершенно ошалевшему от одиночества и вседоз­воленности, присоединялся отец, благоухающий колдовскими зельями и речной водой, окруженный, как мне казалось, ореолом очередной великой тай­ны, и мы начинали куролесить вдвоем. Еще неизве­стно, кто вел себя хуже, но счастливы были оба, это я точно помню.

Однажды, прогуливаясь в ближних холмах, я на­шел серебристого лисенка чиффу с перебитой ла­пой — магистры ведают, как обитателя гор занесло в наши равнинные края. Я заинтересовался зверем, решил его вылечить, принес домой, послал зов отцу и потребовал инструкций. К моему удивлению, отец не пришел на помощь, как это было у нас заведено, а сослался на важные дела и велел поискать нужные заклинания в книгах — для того, дескать, они и су­ществуют, чтобы приносить практическую пользу. Я провел бессонную ночь, перевернул библиотеку вверх дном, но в итоге нашел-таки нужную книжку, предназначенную для начинающих знахарей, внимательно ее прочитал и более-менее успешно при­менил новые знания в деле. Лисенок выздоровел и очень ко мне привязался, так что я обзавелся новым товарищем для игр и заодно весьма эффектным спут­ником, чья дружба делала мне честь, поскольку в на­ших краях считалось, будто приручить чиффу невоз­можно. Но по-настоящему важно другое: в тот день я понял, что чтение нужно не только для развлече­ния. Читая некоторые книги, можно научиться Очень Важным Вещам, — это открытие окрылило и опьяни­ло меня, да так, что воспитатели решили, будто я и впрямь разорил отцовский винный погреб: носился под потолком, прижимая к живот}' перепуганного лисенка, орал что-то невразумительное и оглушитель­но хохотал, предвкушая грядущее могущество. Мож­но понять почему, мало кто осознает свое подлинное предназначение в столь юном возрасте. Я, собст­венно, так толком и не понял, что именно со мной случилось. Зато твердо уяснил, что нет ничего луч­ше, чем охотиться за знанием — превращать пустые, в сущности, слова в осмысленные, эффективные дей­ствия. И тогда же решил, что вот этим и хочу зани­маться всю жизнь: рыться в книгах, выуживать отту­да чужие секреты, а потом творить чудеса. Строго говоря, именно так я теперь и живу, хотя мои пути к знанию зачастую оказывались кружными, чтобы не сказать — причудливыми.