Первая встреча, последняя встреча...

Рыцарь печального жанра

(Предисловие Бориса Акунина)

Киносценарист — наверное, самая печальная из всех существующих литературных профессий. По собственному сценаристскому опыту, недлинному, но тернистому знаю, что это так.

Когда ты пишешь сценарий, ты не просто придумываешь мизансцены и расставляешь реплики персонажей, ты мысленно снимаешь фильм, видишь каждый его кадр, наполненный чувством, звуком, ароматами. Получается лучшее в мире, совершенно волшебное кино, полное явных и потаенных смыслов. На этом этапе всё чудесно. При сочинении романа дело идет гораздо хуже. Там надеяться не на кого, все недоработки и шероховатости останутся на твоей совести. А у сценариста всегда есть надежда, что гениальный режиссер и тонкие, умные актеры схватят всё на лету и дотянут, выправят, украсят.

Они, действительно, дотягивают, выправляют, украшают — на свой вкус. И обычно получается совсем не то, что ты писал. Творческая биография нормального сценариста напоминает медицинскую карту тяжелого инвалида: сплошь шрамы, пересаженная кожа, да культи на память об ампутациях. Если сценарист пересматривает фильм, снятый по его произведению, то выборочно: куски, где все снято по сценарию — медленно и с удовольствием; режиссерскую и актерскую отсебятину же побыстрей прокручивает, чтобы не расстраиваться.

По счастью, бывают исключения. Иногда сценарий оказывается настолько точен, стилен и энергичен, что подчиняет своей харизме и режиссера, и актеров. Такое кино — назову его сценарноцентристским — я всегда любил больше всего. Есть подобные примеры, пусть их немного, и в нашем кинематографе. Мощью ледокола, проходящего через любые советские льды, обладали сценарии Ю.Дунского и В.Фрида. Классический образец настоящего сценарного триумфа — мой любимый отечественный фильм «Служили два товарища», снятый режиссером Е.Кареловым, который больше ничего хоть сколько-то заметного не поставил.

На мой взгляд, подобной обаятельной убедительностью обладают и лучшие сценарии Владимира Валуцкого.

Наверное, большинству зрителей нравятся его «женская» сказка про зимнюю вишню или «детская» про Мэри Поппинс, но у меня иные предпочтения, соответствующие моему кругу интересов. Я больше всего люблю историко-приключенческие работы Владимира Ивановича. Даже не за сюжетные перипетии (хоть они и хороши), а за драгоценное и дефицитное качество, без которого погони превращаются в бессмысленное мелькание, а схватки и перестрелки в иллюстрацию на тему «естественный отбор в животном мире». Это качество — рыцарственность, особенная атмосфера красоты и благородства.

Сорок лет назад, школьником, я впервые посмотрел «Начальника Чукотки». Помню, мне показалось, что это очень красиво: мальчишка везет за десятки тысяч километров миллион, о котором никто не знает. И он доставит деньги по назначению, преодолев массу лишений и не потратив на себя ни цента. Это неважно, что мальчишка — большевик, для меня он все равно был настоящий рыцарь вроде Айвенго или Квентина Дорварда.

Тридцать лет назад я посмотрел довольно средний фильм «Ярославна, королева Франции» (оценка, разумеется, сугубо субъективная), тоже осевший у меня в памяти именно благодаря замечательной фабуле и ауре возвышенного приключения.

Двадцать лет назад я увидел «Первую встречу, последнюю встречу», очень хорошую картину, которой ужасно не повезло. Она вышла на экраны в эпоху, когда никого не интересовали красивые и тонкие фильмы о Прекрасной Эпохе безвозвратного 1914 года. Зрители и читатели жаждали интердевочек, детей Арбата и прочих запретных тем. Конечно же, публика, как всегда, была права, но все равно жалко.

Я особо выделяю три этих фильма, потому что каждый из них мне очень пригодился годы спустя. У человека пишущего, как это замечено еще чеховским Тригориным, сознание выстроено специфическим образом. Всё, что видишь и слышишь автоматически сортируешь по принципу: можно вставить в роман или нельзя. То же самое происходит с запасниками памяти. Ворошишь их, ненужное отбрасываешь, ценное вынимаешь на свет, любуешься, думаешь: вот это нужно перелицевать и пустить в дело. Когда я изобретал своих персонажей, среди прочих любимых мною героев были и эти — чукотский начальник Алеша, храбрая княжна Анна Ярославна и бесшабашный рыцарь Бенедиктус, а более всего юный сыщик-дилетант Чухонцев.

Помню эпизод почти десятилетней давности, когда мой псевдоним еще не был раскрыт, и журналисты пытались угадать кто за ним прячется. Среди версий откровенно комических вроде тогдашнего премьера Примакова или почему-то Березовского (а то им делать было нечего) вдруг мелькнула одна, очень правдоподобная: Владимир Валуцкий. Помню, что мне было приятно.

Но все это дела давние. Как принято писать у нас, литераторов: а между тем шли годы.

Я написал кучу романов, успел и сам побаловаться киносценариями. Вкусил этого дурманного, но горького вина и решил, что оно не по мне. Пускай сценарии по моим книгам пишут профессионалы.

И вдруг оказалось, что наша сценарная школа, когда-то очень мастеровитая и крепкая, усохла и зачахла, задавленная так называемым «продюсерским» кино. Главной фигурой в киносъемочной эпопее стал даже не режиссер и уж тем более не сценарист, а тот, кто распоряжается деньгами. Наверное, в условиях рынка, это оправданно и естественно, но с точки зрения свободы творчества, увы, неполезно. Типичный сегодняшний сценарист — это сугубый исполнитель, пишущий строго под заказ и мало дорожащий своим текстом.

Особенно трудно пришлось со сценарной версией моего «Шпионского романа», за который было особенно тревожно. В нынешние времена ренессанса чекистской романтики слишком соблазнительно было бы превратить этот сюжет в прославление доблестных работников щита и меча, этих красивых и смелых людей, которые если слегка и попирают нормы нравственности, то ведь исключительно ради блага Родины.

Когда мне наконец предложили кандидатуру Владимира Валуцкого, я согласился сразу и ни разу о том не пожалел.

Не знаю, каким получится фильм (он еще в работе), но кино, снятое для меня сценаристом Валуцким, мне вполне понравилось. Это настоящая работа мастера: ничего важного не потеряно, язык текста идеально переведен в язык зрительных образов. Главное же — сохранена и даже усилена стержневая идея этой мутной чекистской истории: даже в самых гнусных и неблагородных обстоятельствах рыцарь обязан вести себя по-рыцарски.

Всё логично: правильный сценарий о рыцаре мог написать только рыцарь.