Адмиралъ (+ 2 новые главы)

Пролог

1

Любая стихия враждебна человеку, любое величавое творение природы — море ли, пустыня ли, — готово уничтожить его, противостоя гордому стремлению маленького существа покорить себе и пространства, и глубины, и высоты земного мира. Но нигде, наверное, не ощущается это противостояние так открыто, как в ледяной пустыне...
Две темные фигуры медленно продвигались по льдам к скалистому берегу острова. Лед лишь кажется везде одинаковым — замерзшая вода, в сильные морозы устойчивая, при оттепели коварна. На самом деле ледник — образование чрезвычайно живое, подвижное, и скрытые процессы, происходящие в нем, изучены еще не до конца. Любое соприкосновение с ним захватывающе интересно — и точно так же опасно, и последнее обстоятельство как никакое другое подогревает стремление человека к исследованию. Куда ни глянь — мучительная белизна. За лед-ник зацепилась шапка тумана, под ногами стелет-обвивает до колен поземка, она кажется одушевленной — сотни белых змеек на поверхности застывшей тверди.
Затем неподвижность тверди рушится. В глубине ледника зарождается гром. Он накатывает грозой — и вдруг с оглушительным треском разламывается лед.
— Александр Васильевич, скорее!
Слабый человеческий голос, почти полностью поглощенный просыпающейся стихией. Лед зашевелился, люди побежали.
Начальник полярной экспедиции барон Толль и молодой инженер-гидрограф Александр Васильевич Колчак возвращались уже на твердую землю, когда лед начал ломаться. Шла весна 1902 года...
— Скорее!
Т]рещина, выбрасывая на поверхность фонтаны воды, настигала двух полярников. Те бежали — бежали из последних сил. А стихия не торопилась. У стихии была вечность впереди. Черная вода шевелилась в расширяющейся трещине, и все безнадежнее становилось положение: два человека оказались отрезаны от земли.
Толль бежал первым; безбрежный ледяной простор у него за спиной словно бы гнался за ним, настигал, готовился поглотить.
С оглушительным шуршанием расходились впереди льдины, высоко вздыбленные их края сталкивались и снова расползались. Трещина расширялась с каждой минутой. Ничего не оставалось, как только прыгать, положившись на судьбу.
И Толль прыгнул, цепляясь загодя, еще в воздухе, руками всем телом, за противоположный край льдины. Он упал плашмя, впечатался грудью в лед, ударился носом, подбородком, нахватался лицом сколотых льдинок... Ни с чем не сопоставимое наслаждение — ощущать под собой твердь. Жаль, длится лишь миг, как всякий истинный триумф, а затем нужно вставать и продолжать бороться — и так до следующего триумфа.
— Александр Васильевич, давайте!
Что же он мешкает? Трещина расходится, расходится, скоро уже сделается непреодолимой. Тяжело дыша, Колчак бежал к спасительному краю. Да что же он, в самом деле!.. Толлю каждый миг казался неестественно растянутым. Опять это жуткое, неживое шуршание льдов — и крошечная человеческая фигурка среди белой бесконечности...
— Давайте! Давайте же!..
Колчак оттолкнулся и прыгнул.
С сухим скрежетом, словно бы торжествуя, льдина обломилась под его руками. У Толля не хватило сил даже вскрикнуть — да и времени на это не оставалось: почти сразу же во льду выросла и вторая трещина, поперек первой, крестом. «Давайте...» — беззвучно прошептал Толль. Лицо, ушибленное о лед, болело, говорить оказалось больно. Это только сейчас выяснилось, когда он встал, мучительно наблюдая за попытками своего лейтенанта спастись.
Колчак вынул нож, воткнул в лед. Словно в издевку, отвечая на удар, вторая трещина поползла вширь. Пренебрегая опасностью, Толль подобрался совсем близко, протянул руку — ив этот самый миг лед под ладонями Колчака подломился, и лейтенант ушел в ледяную воду.
Не стало ни воды, ни неба — одна сплошная белая твердь над головой и неестественное оцепенение. Где-то очень далеко, в столбе света, виден был крест. Остатками сознания лейтенант понимал, что там — спасение, там выход на поверхность. Там, над крестообразно разошедшимися льдами.
Но большая часть его омертвевшего разума понимала иное: он в могиле.
«Я умру подо льдом, под крестообразной полыньей, — медленно проплывали мысли, — если не сейчас, то... потом... Я умру на Крещенье».
Ему стало странно легко, когда он это понял. Как будто он получил незаслуженный и драгоценнейший подарок. Подарок, о котором забудет — и о котором вспомнит лишь когда придет время.
Как слепит солнце там, в крестообразной полынье! Даже под водой этот свет кажется почти невозможным... Он достигает до дна, тревожит спящих в глубинах неведомых гадов...
Бросив нож, Колчак из последних сил рванулся наверх, к свету.
Темное пятно, разрушающее смертельную, тысячекратно умноженную больничную белизну, — это, кажется, человеческое лицо. Лицо это искажается, покрасневшее, измученное, но не физической болью, а тревогой, душевным страданием, губы двигаются в попытках что-то сказать.
— Руку! Руку давайте! — беззвучно кричал Толль, действительно мучаясь тем, что Колчак его не слышит или не понимает.
И вдруг ледяная рука с невероятной силой вцепилась в руку Толля. И столько воли было в этой жадной хватке, что Толль, невзирая на боль, широко улыбнулся.
Колчак узнал о том, что Академия наук готовит полярную экспедицию под руководством барона Толля, еще в 1899 году Русская полярная экспедиция имела целью исследовать земли на севере от берегов Сибири.
Еще в корпусе Александр интересовался океанографическими исследованиями в полярной области, и всегдашним его желанием было снарядить экспедицию для продолжения работ в Южном Ледовитом океане, начатых адмиралами Беллинсгаузеном и Лазаревым.
Между тем мечта оставалась мечтой — предложить свои услуги экспедиции Колчак не решился. Толль сам нашел его и прислал письмо с приглашением принять участие в этом плавании. Работы молодого офицера, посвященные исследованию полярных вод, привлекли внимание барона, и дело оказалось решенным.
Начальник экспедиции предложил ему руководить гидрологическими работами. Всю зиму и весну 1900 года Колчак употребил на подготовку к экспедиции. И наконец 21 июля 1900 года экспедиция на специально оборудованном, приобретенном в Норвегии судне «Заря» двинулась по Балтийскому, Северному и Норвежскому морям к берегам Таймырского полуострова, где предстояла первая зимовка. Для экспедиции Колчак был ценным приобретением — и вместе с тем он почти сразу же проявил довольно неприятные, много усложнявшие работу черты характера. Говоря проще, ту работу, которой был увлечен, он делал не просто охотно — истово, исступленно; все иные поручения встречали с его стороны глухое недовольство, если не прямой отпор. На все, что не имело прямого отношения к основному его делу, Александр Васильевич смотрел как на «неизбежное зло». Впрочем, начальник экспедиции был им чрезвычайно доволен и в донесении президенту академии, посланному в январе 1901 года, сообщал: Станции начинались всегда гидрологическими работами, которыми заведовал лейтенант А. В. Колчак. Эта научная работа выполнялась им с большой энергией, несмотря на трудности соединить обязанности морского офицера с деятельностью ученого. Помимо того, лейтенант-гидрограф обладал неприятной манерой придираться к матросам, а с собаками был и вовсе строг; что до дикого зверя и птиц, то их он рассматривал лишь через прорезь своего винчестера. И лишь впоследствии научился любить и жалеть собак и просто влюбился в усатых моржей...
Вся эта прекрасная жизнь, полная научных открытий и внутреннего развития, оборвалась после достопамятного падения в воду. Лейтенант был срочно доставлен в Петербург, и некоторое время врачи только тем и занимались, что удерживали молодого человека «на поверхности», не позволяя ему окончательно уйти под воду, погрузиться в ту темную пучину, которая на несколько минут открылась перед ним.
Отец Александра Васильевича — Василий Иванович — был встревожен и опечален болезнью сына, однако нимало не сомневался в том, что Саша поправится. Он всегда был таким — упрямым. Знал, к чему стремится, и получал желаемое.
Петербург после полярной зимовки казался слишком ярким, слишком пестрым, слишком населенным. Ледяная стихия была здесь стиснута набережными. Здесь, в столице, человек мог воображать, будто покорил лед, проложив рельсы через зимнюю Неву и пустив по ним трамваи. Петербургский снег был расцвечен тулупами, салопами, офицерскими мундирами, дамскими шляпками, санями, лошадьми. В городе рано загорались светильники, и мир преображался в волшебный фонарь.
Мучимый болезнью, Александр Васильевич едва ли замечал все эти чудеса. В груди все время что-то сжимало, не позволяло дышать. Казалось, еще раз кашлянуть — и то, что мешает вздохнуть полной грудью, выйдет. Но выходили лишь плевки кровью. Служанка уносила таз с розовой жижей, вздыхала украдкой. Василий Иванович постоянно сердился. Ему не нравилось, что болезнь ополчилась на его сына.
Полтора года в полярной экспедиции. И три минуты подо льдом. Эти три минуты все и решили, как бы подвели итог. Неправильное, без витаминов, питание, тяжелый физический труд, постоянный холод — а ведь известно, что лишь к холоду человек не может привыкнуть и лишь холод человеку не дано научиться переносить без труда, подобно тому, как бедуины переносят непереносимую для европейца жару. Все это не прошло бы без последствий для здорового молодого человека, однако последствия проявились бы нескоро... Но три минуты подо льдом все решили.
Суставной ревматизм. Диагноз не смертельный, но страшный. Означающий тяжелые боли во время приступов и возможное поражение сердца. Эти полтора года — и три минуты — съели десяток лет жизни молодого офицера.
Доктор посоветовал изменить климат. Уехать из Петербурга на юг. И никаких физических нагрузок. Никакого севера.
Пока доктор беседовал с Василием Ивановичем, Александр Васильевич был в сознании. Все слышал. Разумеется, доктор намеренно говорил в соседней комнате, не закрыв двери в спальню пациента. Незачем скрывать от больного правду, если больной не безнадежен, считал доктор. Напротив, так даже лучше. Пациент должен понимать, какие возможны последствия.
— Холод — первейший враг вашего сына, Василий Иванович, — заключил доктор. — Прошу прислушаться к моим рекомендациям. Иначе...
Он пожал плечами. Колчак не мог видеть этого жеста, но прямо-таки ощущал его. Да, последствия. Могут быть последствия... Он устало закрыл глаза. И сразу же увидел белизну. Белизну, которая никогда ему не покорится.

2

От Толля давно не было известий. Барон верил в возможность существования легендарной Земли Санникова — еще не открытого северного материка. Он стремился отыскать эти земли. Поскольку из-за состояния льдов пробиться к северу от Новосибирских островов на шхуне не удалось, Толль принял решение добираться туда пешком. Из Петербурга эта идея выглядела безумной, но... Да, нужно лишь закрыть глаза и увидеть бесконечный лед. Тогда станет понятно, что затея Толля вполне способна окончиться успехом. Толль отправился в путь с магнитологом Зебергом и двумя каюрами. Прочие возвращались в Петербург. Для Толля в условленных местах были оставлены запасы продовольствия. Он намерен был со своими спутниками вернуться к устью Лены самостоятельно. Колчак с остальными был уже в Петербурге. Болел, лечился, составлял доклады Академии наук. Встречался с Соней...
Софья Федоровна Омирова, молчаливая и сдержанная, ждала его возвращения, как и подобает невесте моряка. Не неделями ждала и не месяцами — годами. Потому что Александр Васильевич был не обычным моряком — и Софья Федоровна тоже не обычной была девушкой. Это многих смущало, но заговаривать с Соней на подобную тему решалась лишь ее мать, Дарья Федоровна, женщина суровая и прямолинейная. — Тебе, Софьюшка, уже не двадцать лет, — резала мать. — Тебе уже двадцать пять. Еще пяток лет поплавает твой лейтенант — и, глядишь, отыщет себе кого помоложе, а ты так и просидишь на морском берегу в девках без всякого толку.
Грубость подобных высказываний ничуть не смущала Дарью Федоровну. Если уж говорить неприятную правду, так незачем ходить кругами. От хождений вокруг да около только вред один.
Соня сердилась, но мать видела, что ее слова попадают в цель. Может быть, стоило еще немного надавить — и подалась бы непреклонная влюбленная Софья... но тут он вернулся. Александр Васильевич вернулся из своей любезной полярной экспедиции. Больной вдрызг, но при этом, конечно, герой.
Дарья Федоровна махнула рукой, видя, как сияет дочь. Кто знает, вдруг и вправду отыскала Соня свое счастье? Препятствовать их встречам невозможно. Да и Соне действительно уже двадцать пять, взрослая женщина, самостоятельная...
Сперва она навещала его. В основном беседовала с Василием Ивановичем. В основном — о состоянии Сашиного здоровья.
Потом, когда ему позволили вставать с постели, они гуляли.
От Стрелки Васильевского острова до Петропавловской крепости. По льду Невы.
Соня крепко держалась за локоть Александра, словно боясь, что он сейчас снова исчезнет — растворится в розоватом морозном мареве. Но он был здесь и никуда не пропадал. Твердо ступал по льду Не так, как другие. Другие просто шли, забавляясь, если вдруг оскальзывались, а этот знал о замерзшей воде нечто такое, что роднило их, человека и стихию.
Соню вдруг кольнула ревность. Странная ревность, непонятная. Впрочем — отчего же непонятная? Все вполне понятно. Человеку должно любить человека, а не лед и не стихию, вот и все.
— О чем ты думаешь, Саша? — тихо спросила она.
— Толль пропал, — ответил он тотчас.
Она вздохнула. Он в Петербурге, ясным веселым днем, рядом с любимой женщиной, но неотступно думает только об одном: как бы снова уехать. Уехать далеко, туда, где опасно...
— Тебе нельзя отправляться опять в экспеди цию, — сказала Соня. — Ты ведь только на ноги встал. И врачи совершенно правы, когда говорят, что...
Колчак мягко перебил ее:
— Соня, пойми: это мой долг. Барон Толль остал ся на острове Беннетта. Неизвестно, что с ним те перь. Он мой учитель, мой друг. Он спас мне жизнь, вытащил из-подо льда. Как я могу сидеть, спокой но сложа руки, когда он, быть может, сейчас по гибает?
Она молчала, глядя, как по замерзшей реке мимо них на санях мужики тянут кубы прозрачного льда.
— Не можешь, — не глядя на Александра, про изнесла Соня. — Все верно, Саша. Не можешь.
Он заметно оживился:
— Вот видишь! Одна ты меня, кажется, понимаешь...
— Да, Саша, я тебя понимаю, — подтвердила она спокойно. В подобном спокойствии звучала обреченность, но Александр Васильевич, увлеченный своими мыслями, этого поначалу не заметил.
— У меня готов проект новой экспедиции, которую я представлю академии, и вот увидишь...
— Увижу, — еле слышно повторила за ним Соня. Вдруг весь город перед ее глазами исказился и задрожал, и она с удивлением догадалась о том, что плачет. Нехорошо. Она никогда не плакала. По крайней мере, при нем.
— Соня, я должен! — Он энергично сжал ее руку.
Она ответила слабым пожатием. А он вдруг произнес:
— Софья Омирова—звучит замечательно. А Со фья Федоровна Колчак — по-моему, прекрасно.
И она застыла. Вся застыла, как будто превратилась в ледяную статую. Рука в его руке перестала шевелиться. Соня даже не дышала.
Он тихо спросил:
— Что-то не так?
И тут в ее глазах появился свет. Не такой, как там, сквозь крест полыньи, не страшный и зовущий, а тихий, сдержанный, свет дома, свет очага, свет покоя. Едва заметно она улыбнулась, и вдруг все ее лицо озарилось таким неслыханным счастьем, что у Александра сжалось сердце. До этого мгновения он как будто не верил, что способен подарить другому человеку такие минуты...
— Что? — спросил он, тревожась и радуясь.
— За пять лет нашего знакомства я, кажется, успела узнать тебя, — тихо произнесла Соня. — И потому, конечно же, не жду от тебя пылких слов. Но так... — Она вздохнула счастливо. — Хотя бы для приличия скажи что-нибудь... Ну, например, что у меня глаза красивые.
Колчак не отвечал — смотрел, как рыбаки тащат по льду лодку.
— Соня, смотри, как все просто, — он махнул рукой, указывая на них. — Вельбот можно воло чить по льду, и через полыньи он легко пройдет...
Соня вздрогнула. Александр, словно очнувшись, быстро повернулся к ней.
— Прости меня... Я столько лет мечтал, чтоб ты стала моей женой. Не знаю, что будет дальше... Не смею загадывать. Но одно знаю наверняка — другой жены у меня не будет. Никогда.
— У меня тоже не будет другого мужа, — ответила она.
Он наклонился к ней ближе и прошептал:
— А глаза у тебя — прекрасные!