Книга, каких поискать...
Тема и в самом деле интересная: сопоставление взглядов на науку, размышление об интеллектуальной ответственности ученого, о «чистом знании», его критике и его политической ангажированности. В обозначенном противостоянии Стив Фулер поддерживает Поппера, который, по его мнению, проиграл. Но двумя фигурами дело не ограничивается: автор вводит Адорно, а затем и Хайдеггера, также соразмеряя их с Поппером. Это издание могло бы стать для российских ученых очень важным маяком в непростой навигации в зарубежной эпистемологической мысли.
НО
Во-первых, она писалась явно в расчете на весьма узкий круг единомышленников. Стив Фулер не утруждает себя пояснениями, не вводит термины, которыми пользуется, не представляет ученых, имена которых называет. Вы должны ориентироваться сами, а русскоязычный читатель вряд ли настолько осведомлен об американских ученых и политиках. Кто такой вдруг впроброс упомянутый Даниэль Эллсберг? Так что Википедия должна быть под рукой. Поэтому, когда вдруг мелькает имя «Блез Баскаль», испытываешь долгие сомнения. Описка? — конечно, вот только в индексе имен она повторена.
Мешают не только имена. Скажем, что можно понять в пассаже: «Исходные приверженности были конвертированы в интеллектуальные силы, феномен, который Джон Элстер называл 'сладким лимоном' (зеркальное отражение 'зеленого винограда')». Мне так и не удалось понять, как оксюморон становится зеркальным отражением образа из Лафонтеновской басни.
Во-вторых, автор полагает, что «живенький» стиль изложения сделает его мысли доходчивее, так что рядом с научной терминологией (наряду с коррелятом, контингентностью и другими общеупотребительными терминами будут и те, к которым хотелось бы пояснений) стоит лексика совсем из другого ряда. Так, Поппер «отирался на периферии Венского Кружка» (с. 99) и «флиртовал с несколькими явно политизированными курсами действий» (с. 169). Хайдеггер «отличался своими глубокими корнями в католической теологии» и «флиртовал с нацистами», Кун «был еще большим чревовещателем», у Хомского «не было проблем с кусанием руки, которая его кормит», Фейерабенд «нагромоздил решительную защиту аристотелевского универсального исследования естественных целей движения, которое отдрейфовало от физики в биологию и психологию», а Рорти «наносит видит в Ибанск»... (С сатирическим романом А.Зиновьева «Зияющие высоты» Фуллер, похоже, знаком не напрямую, а по работам Джона Элстера, так что, говоря об «ибанской политологии», он вряд ли осознает матерную этимологию.)
О наличии небольшого «словаря» в конце книги узнаешь случайно, уже дочитывая книгу: о нем не упоминается ни в предисловии к переводу, ни во вступительном разделе книги. Он отличается от того, что принято называть словарями у нас, и не сильно помогает читателю. В индексе соединены имена и понятия, и он неполон: взяты лишь отдельные фигуры и термины.
Отдельно следует сказать о переводе. На обороте стоит весьма уважаемое имя доктора наук В.В.Целищева. При этом уровень перевода запредельно низок, а редактура отсутствует. Тяжеловесные конструкции с кучей придаточных предложений. Неуклюжие инверсии. Много кальки с английского: в русском нет слова «креденты», а «активности» обычно переводят как деятельность. «Интерпретационная политика идеологии критики» — только сопоставляя эту заумно выглядящую галиматью со сказанным выше или на следующей странице, убеждаешься, что речь идет о критике идеологии. То есть перед нами просто пословный перевод без оглядки на грамматику. «Хабермас продвигал домашнюю идею» — имеется в виду «доморощенная». «Вскоре произошел раскол <...>, чьи плохие последствия хлебают до сих пор прогрессивные мыслители труда» (понятно, что «расхлёбывают»).
Хорошая обложка, хорошая печать. Только уж ежели читать эту работу, то, наверное, в оригинале, дабы оградить себя от желания убить переводчика. Скрыть

Всем желающим обратиться к этой книге я порекомендую познакомиться прежде с творчеством Владимира Гандельсмана. Его имя в аннотации книги запрятано, между тем, мысль автора отталкивается от его сочинений и к ним же возвращается, проделывая разнообразные кульбиты и на десятки страниц "забывая" о рассматриваемой поэме.
Вступление ("Миф о мифе") - самый читабельный раздел книги. Именно он посвящен сопоставлению мифологического и исторического сознания. Правда, в конце автор, не замечая того, соскальзывает на привычную позицию, считающую миф принадлежностью архаики.
Дальше сложнее. Ямпольский с легкостью переходит от кабалистического трактата "Зогар" к теориям множества Георга Кантора (музыканты сказали бы об энгармонической модуляции: единственным общим аккордом является "эйн соф", т.е. бесконечный - и бесконечные множества). Вы найдете в книге страницы с рассуждениями о местоимениях, о фонемах, о "Макбете", о поэзии и сумасшествии Арто... а рядом будут структуралисты, философы, антропологи. В одном абзаце соединятся Троцкий и Константин Вагин, будет глава о поэтах-блокадниках, страницы цитат из Дж. Агамбена и Э. Бенвениста, из Шкловского и Джамбаттиста Вико, Павсания и Соссюра, "социальное время" Гурвича, Фрейд, кот Шредингера, Деррида и бл. Августин, не говоря уже о многочисленных богах (аккадских, греческих, римских, Христе, ЯХВЕ), мифологических героях и т.п.
Ни о какой методологии речи не идет. Логика... - обращусь к авторскому тексту: "Мысль - это не логическое развертывание логоса, но сближение и неразличение идентичностей, позволяющее мыслить в категориях 'эквивалентностей'" (с. 253). Похоже, этого неразличения автору удалось достичь: каша получилась основательная.
Книга как предмет сделана качественно: можно разгибать страницы, и они не расползаются. Обложка приятная на ощупь. Ее "медицинскому" оформлению недостает чего-то, что предупреждало бы о том, что внутри.
Прикладываю несколько страниц. Аббревиатура ВК - это та самая "Велемирова книга" Гандельсмана, в которой поэтический Адам - это Велемир Хлебников.. Скрыть

Аннотация представляет Роберта Дарнтона как одного из виднейших историков Принстонского университета. Книга написана на основе читавшегося им курса лекций, — но надо учитывать, что на английском она вышла в 1984 году. В ней вся наивная сумбурность американской науки в доинтернетную эпоху. Автор представляет историю «заморской страны» — Франции. Его курс выдержан в русле исторического эволюционизма с ярко выраженным левым уклоном: экономика определяет социальное устройство, а оно в свою очередь — миропонимание. С точки зрения социальной он проходит путь от крестьянства до философов-просветителей, а с точки зрения литературных жанров, соответственно, от сказок до глав Энциклопедии и откликов просвещенных читателей на романы Руссо. При этом, к сожалению, лишь в Заключении Дарнтон признается в методологических просчетах, в частности, в том, что «начало книги (в особенности первая глава) слишком расплывчато по части приводимых доводов...» (с. 305). К слову сказать, глава о сказках — самая «интернациональная», в ней сопоставлены сюжетные ходы итальянских, английских, немецких сказок.
Вся история в изложении Дарнтона пронизана поисками революционных побуждений. Он ищет в сказках признаки «бурлескных выпадов против богатых и влиятельных людей» и сетует: «Мечтать о том, чтобы огорошить короля женитьбой на его дочери, не значило бросать вызов основам монархического строя» (с. 74). Ему хочется видеть в сказках «элементы реализма» — он живописует нищету (приводя в качестве примеров стишки из «Матушки Гусыни») и опасности скитаний «мальчиков-с-пальчик», «Жаков», «Гензелей и Гретелей», но не готов признавать ни каннибализма (ведь детей то и дело намереваются съесть), ни антиклерикализма, ни антисемитизма.
Поиски революционных настроений продолжаются в единичном документе — описании кошачьего побоища, учиненного подмастерьями. Затем следует ранжирование буржуазного городского сообщества на основе описания процессий. Причем буржуа —как бы с удивлением обнаруживает автор — отнюдь не фабриканты-толстосумы. Это те же горожане, представители разных профессий, склонные «к выгодным делам, то есть делам, которые приносят твердый доход» (с. 152).
Любопытно, что Франция одного и того же периода — в разных контекстах — предстает то как нищая страна, то как страна, развивающаяся и преумножающая богатства. Получается, что главы о крестьянстве и о буржуазном обществе показывают две разные Франции. Высшим слоем общества, постепенно выделяющимся из остальных Дарнтон видит «просветителя», т.е. писателя, постепенно осознающего свое призвание и превращающего писательство в профессию.
Кажется, наиболее интересными должны бы статьи главы об энциклопедистах. Однако тут читатель оказывается в неловком положении. Если прежде Дарнтон обильно цитировал свои источники — сказки и детские песенки, описания кошачьего побоища и городских процессий, то, перейдя к просветителям, он, по-видимому, оказался в своей стихии. Он уверен, что его читатель (или студент) только что освежил свои знания текстов Декарта, Даламбера, Локка, а также Руссо, Дидро, Вольтера. Он вольно охватывает их идеи — без особой конкретизации, так что остается либо обратиться к источникам, либо плюнуть и просто дочитывать книгу. Ее завершает интервью Дарнтона, посвященное истории, антропологии и журналистике.
В целом книга — взгляд журналиста (каковым начинал свою карьеру Дарнтон) на историю. В заключительном интервью он сравнивает себя с французским историком Роже Шартье: «…мы с Роже работаем совершенно по-разному. Он любит размышлять — и делает это замечательно <...>. Зато он терпеть не может архивы, в которых я чувствую себя как рыба в воде» (с. 345). Действительно, здесь сильно недостает вдумчивых, методологически обоснованных размышлений: свои архивные находки автор сопровождает, по большей части, поверхностными выводами.
В целом книга хорошо переведена, издана достойно, на хорошей бумаге. Есть черно-белые иллюстрации. Литература — в примечаниях. Книга снабжена индексом имен.
Для желающих заглянуть под обложку прикладываю несколько страниц из разных глав. Скрыть