У романа "Вор" существует три редакции: исходная, 1926-27 гг.; переделка 1959 г. [под советский строй]; и переделка 1982 г [восстановительная + мастерство зрелого мастера].
Этот роман[советский] мой дедушка читал незадолго до смерти,и после он стал моим нежданным и дорогим художественным открытием... Дедушкина книга - издание 1979 года, т.е. худший искромсанный советский вариант - с притушенной "упаднической трагедийностью". Но я обомлела и от него - от самобытности образов, болезненных токов, страстности, отзвуков Достоевского.. ..."обмирал по тебе..." - как же это прекрасно сказано!..И еще бесконечность художественных блесток... Как же совершенен должен был быть первый вариант 20-х гг.!.. и вот он наконец был издан издательством "Эксмо"!
...Книги этой поры в Петербурге принято использовать для затопки дачных печек либо связками выносить на помойки. На близлежащей помойке я как-то нашла еще один роман Леонова, пролистала его, но он как будто принадлежал совсем другому автору, не автору "Вора" - был слащаво на потребу советский, а еще мне ничего его не попадалось, так что о других его романах, которые в моем представлении стояли бы наряду с "Вором", ничего не могу сказать. Он не причислен наряду с Домбровским, Распутиным, Васильевым, Быковым и др. к красной книге русской прозы. Много лет работая с книгами,я не встречала его переизданий.
Таким образом,для меня он автор одного бессмертного романа "Вор"...

"Здесь глаза людей смотрели с прищуром, как из-под бетонного козырька, под которым укрывались от суда и правды завтрашнего дня. Он не сулил им добра, этот день, хоть и притягивал к себе, как тянет магнитная гора ничтожный железный опилок. Нечистой удалью и разгулом стремились они продлить летящее мгновенье, потому что остановиться в безостановочном падении можно было, лишь разбившись вдрызг.

...- Голый, это правильно вы заметили, голый я...
От усталости он сидел как-то комковато, словно брошенный на стул как пришлось, желтый керосиновый свет резко выделял все его морщинки - безобманную запись пережитых страстей и лишений. Но Фирсова интересовала лишь последняя по времени, односторонняя, глубокая, как надрез, спускаясь от переносья в угол рта, она как бы перечеркивала остальные, черта крайнего человеческого разочарования.

...Извиняюсь, я вам пепел стряхнул на коленку...
- Пустяки, на меня теперь все можно... - вздрогнул Манюкин, и часть вина выплеснулась из переполненной чашки.

Нет, я не жалуюсь: привык и к холоду, и к обиде, и прежде всего - к самому себе. Не жалуюсь, что какая-то длинная и глупая трава... - он кивнул на единственный тополек во всем пространстве, охваченном рамой окна, - и в стужу надеется на что-то, ждет весны, а я, человек, закончен навечно. Видимо, самим существованием вещи оправдываются ее назначение и смысл. Ничто,милый друг, не противоречит ныне моему мировоззрению. Я научился понимать весь этот шутовской кругооборот!.. И поразительно: все я теперь знаю, но не бегу: от себя бежать некуда!.. Бежать надо, когда есть что сохранять. У меня не осталось... Выпито и вылизано-с!

В углу, дрожа от холода, сидел желтый бездомный пес.

Иные думают про нас, что мы с тобой - лишние мечтатели, а мы-то как раз и знаем о жизни лучше всех: запах ее и вкус. И знаешь, несмотря на огорчения и слякоть, она лакомая, выгодная: вкусив, умираешь от нее незаметно. Прощай, собака!

Я замечаю темное облачко в твоей душе...

Врешь... Еще не остыла кровь, еще струится в жилах и бьет пожаром, еще не жил я на свете!

И чем глубже падал он, тем священней мнилось сердцу как бы закатным багрянцем залитое место, куда в последний, уже нестерпимо черный день, кинув все, можно войти без предупреждения и молча рухнуть кому-то в колени и отдохнуть. Тихая,нетленная точка на земле, откуда впервые увидел мир с его добрым и старым солнцем!

Наступал у обоих тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобной себе. Все чаще незнакомое томленье захватывало их врасплох, и вдруг, по извечному закону, им становилось стыдно самих себя. Тогда нестерпимым бременем ощущала она распускающуюся красу, осложнявшую их прежнюю бесхитростную дружбу, а Митю тяготила перешитая из отцовской хуже всяких лохмотьев одежда. В обостренной худобе Митина лица, освещаемой короткой вспышкой зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Детские игры приобретали новое значение, одновременно манящее и запретное. Уж меньше времени проводили они в беготне, а чаще сидели в ельничке, полуприжавшись друг к другу и односложно переговариваясь. Гроза назревала, и набухшая туча жаждала освободится от своего сокровища...

Иногда, соскучась незримо оплакивать свое злое одиночество, она в сквозной кофточке выходила на крыльцо и подолгу стояла лицом в розовую вечернюю мглу, слушая сторожевую перекличку псов.

Ей стало одиноко и пусто, зиму она переносила, как изнурительную болезнь.

Весь насквозь черный я стал, запеклось во мне... воду пью, а она полыхает внутри, ровно керосин. Кричал бы, да тоска за глотку держит. Хочу, чтобы везде темно стало, как во мне...

...верно ль, будто кто много других з а т е м н я л, тот сам жальче собаки помирает?

...как крик из обступившей его пустоты...

...в маску мертвенного спокойствия складывается ее темная властная краса.

Черное облако отверженности и грешности с такой густотой одевало его, что дети разбежались при виде его, прохожие торопились уступить дорогу...

Думаешь, уж убил свою любовь? Глупый,только изувечил!

...обмирал по тебе...

...скользнула странная мимолетная боль, обожгла и пропала, но ожога ее не залечили бы и годы безоблачного счастья.

...не следует доводить живого человека до той крайности, когда тот может поступать нехорошо.

Дай человеку подышать на оставшийся гривенник жизни!

...догорает человек... и вот скучно, темно ему задыхаться в собственном своем чаду... желает объяснить себя людям...

...не пожито, не люблено, не плакано! "

Фотографии издания "Эксмо": Скрыть