Ранняя версия романа воспроизводится по первому изданию 1922 года. Этот вариант произведения на треть объёмнее редакции 1944 года (Алексей Толстой подвергал текст конъюнктурной правке от издания к изданию, поэтому окончательная версия романа - редакция 1944 года). Подробная история создания романа и его правок приводится в статье Г.Н. Воронцовой, дополняющей издание. Ценность этому изданию придают также рассказы и статьи того периода (1917-1922гг), и обширные комментарии (раздел "Приложения" составляет почти половину толщины тома). Тканевый переплёт, суперобложка. В издательстве "Время", кстати, также вышла трилогия "Хождение по мукам", где первый роман "Сестры" представлен в ранней неправленной версии. Скрыть

Известно, что языковый перевод не может быть выполнен "без остатка", но будучи всегда "похожестью иного", он все-таки бывает как бы соразмерным, конгениальным оригиналу, а в отношении поэзии - не менее музыкальным, не менее поэтичным же. Александр Ревич (1921-2012) формулировал принцип работы переводчика так:

"Для того, чтобы переводить великих поэтов, во-первых, надо знать подлинник и, во-вторых, самому быть поэтом. У поэзии есть один важный момент - озарение. Может ли подлинник так подействовать на переводчика, чтобы на того снизошло озарение и он испытал катарсис? Чтобы слезы потекли, горло перехватило? Для этого надо быть поэтом, а не просто стихотворцем".

В сборнике представлены поэтические переводы с итальянского, немецкого, польского, французского, испанского, английского языков. Важно, что все эти переводы делались с оригиналов, а не с чужих подстрочников, и уже одно это указывает на масштаб и серьезность той языковой работы, которая стоит за представленными в книге переводами, Хотя сам автор признает, что вдохновение бесконтрольно и иногда случаются легкие и неожиданные озарения: интересен, например, случай, который вспоминает Ревич в предисловии к книге:

"Я никогда до этого не переводил немецкую поэзию. Плохо знал язык, к тому же мое военное прошлое и бытность в плену давали себя знать. Звук языка отторгало ухо. Но однажды зимой в Переделкине мы со стариком-драматургом Алексеем Михайловичем Файко и молодым Фазилем Искандером собрались вечером за столом, осушили бутылку коньяку, и Алексей Михайлович - полиглот и великий знаток поэзии - прочитал наизусть по-немецки восьмистрочное стихотворение Гёте. Я что-то уловил, стал уточнять непонятное и просил продиктовать мне это стихотворение по-немецки. Файко прочел мою запись, исправил несколько орфографических ошибок и вернул мне листок. Пока мои друзья вели беседу и дописали очередную бутылку, я, будучи чуть-чуть под хмельком, быстро перевел стихотворение и удивился: стихи по-русски, отнюдь не по моей воле, оказались похожими на русские стихи Тютчева. Та же тональность:

Когда в бескрайности природы,
Где повторяясь все течет,
Растут бесчисленные своды,
И каждый свод вростает в свод,
Тогда звезда и червь убогий
Равны пред мощью бытия,
И мнится нам покоем в Боге
Вся мировая толчея.

Возникла мысль, что Тютчев по своему складу и вкусам близок германской литературе и особенно Гёте. Услышав мой перевод, Файко со свойственной ему иронией сказал:
-Ах ты, оказывается, так переводишь? А я думал - та-а-ак.
Спустя какое-то время с этим переводом познакомился крупный специалист по немецкой литературе, старый друг Пастернака, Николай Николаевич Вильям-Вильмонт. Он взвизгнул:
- Что вы сделали! - Я испуганно спросил:
- Что? - и услышал в ответ:
- Вы перевели непереводимое! Я буду скоро составлять многотомник Гёте. Надо, чтобы вы попробовали что-то перевести.
Я попробовал. Ничего путного не получилось. Так и пошёл в десятитомнике Гёте единственный мой перевод "непереводимого". Чего только не сделаешь во хмелю!"

Книгой очень доволен, поэтическое мастерство Ревича, несомненно, высочайшего уровня, а перевод "Слепцов" Бодлера у меня в фаворитах. Скрыть

Имевший путанное (и "белое", и "красное") прошлое Всеволод Иванов оказался в Петрограде в 1921 году (приехал из Сибири по приглашению Горького), а уже к середине 20-х годов был известным писателем новой формации, в которых так нуждалось молодое советское мироустройство. Нет, Иванов не был идейным пропагандистом от литературы, скорее сочувствовал советской идеологии и сохранял известную дистанцию, пока это было возможно. Таких в общем лояльных советской власти писателей Лев Троцкий назвал "попутчиками революции" (имея ввиду, кстати, прежде всего как раз Иванова). А раз попутчик, то вместе лишь до некоторой станции. Этой станцией расхождения путей писателя и советской идеологии стал сборник рассказов "Тайное тайных" (1927): стилистически оригинальная, но идейно непрозрачная психологическая проза Вс. Иванова легко могла стать и вскоре стала предметом тенденциозной критики.

Эта книга, "Тайное тайных", честная, написанная без страха, без оглядки, опубликованная, видимо, просто по инерции - Иванов уже имел репутацию проверенного "попутчика", - до конца жизни считалась самим автором лучшим из всего им написанного. Но эта же книга и стала объектом самых жестких нападок со стороны официальной советской литкритики: писателя обвиняли среди прочего в проповеди бессознательного, в бергсонианстве и в защите фрейдизма. От этой книги Иванов позже открещивался, хотя несколько рассказов из сборника в правленном виде переиздавались и позже, но другие в советское время - ни разу. Сборник рассказов "Тайное тайных" стал своего рода грязным пятном в литературной биографии типового советского писателя (в 30-х Иванов наконец как-то приспособился функционировать в этом качестве, но был вынужден постоянно доказывать, что и дальше ему "по пути")

И вот! Переиздание этого легендарного сборника, да еще и дополненного впервые публикующимися рассказами!

К сожалению, не вошли в книгу рассказы "Жаровня архангела Гавриила" и "Лога" из альманаха "Серапионовы братья. 1921" (Лимбус-Пресс, 2013)

Также было бы интересно прочитать рассказ "Дите", которого в этой книге также нет, о котором упоминает сын писателя Вячеслав Всеволодович Иванов в одном интервью: "Отец с юности знал Вождя, он его описывает в ранней повести "Возвращение Будды", еще как Наркомнаца, они даже выпивали вместе. И отец понял с кем имеет дело. А тот понял, что отец понял! Поэтому отношения со Сталиным были всегда напряженными, и это дорого далось отцу - недаром не печатали. Был рассказ "Дите", начало которого Сталин выучил наизусть, помнил его и через 20 лет и сказал Федору Панферову: "Вот как писал Всеволод Иванов!" Этот рассказ был запрещен в течение всего сталинского времени, его и потом разрешили не сразу".

Что касается оценки литературного таланта Вс. Иванова современниками, то здесь в первую очередь можно вспомнить Михаила Зощенко и Бориса Пастернака. Как известно, Зощенко многих своих современников просто презирал. Он в грош не ставил, например, Федина и Замятина. И только Иванова Зощенко в письме Корнею Чуковскому назвал "единственно хорошим писателем" (1927). Спустя пару лет Пастернак добавил: "Я думаю, что огня и гения больше всего у Бабеля и Всеволода Иванова".

Я же хочу заметить, что язык Иванова по-своему специфичен, как, например, язык Бабеля или Пильняка. Такая "языковая" проза - не легкое чтение, здесь чувствуется вдумчивая отделка, подгонка слов, зачастую не проясняющая, а, наоборот, многозначительно затемняющая смыслы. Талант!

Об издании: традиционное для серии "Литературные памятники" научное издание, половину толщины тома занимают статьи и примечания, есть вклейка с фотоиллюстрациями, суперобложка. Скрыть