Фундаментальный труд известного историка литературы и коллекционера Владимира Дроздкова подводит предварительные итоги его двадцатилетних разысканий о Шершеневиче — и не только, как отмечено в названии, но также о Есенине и Маяковском.

Кто первый поразился бы выходу 800-страничного суперсинопсиса с именем Вадима Шершеневича на титуле, так это он сам! Догорая от туберкулеза весной 1942-го в алтайской эвакуации, былой денди нисколько не рассчитывал на благостность своего послесмертья. Не то что стихи собственные, опасные пищеварению советской критики (прощальный сборник – вышел в 1926-м), а и классические переводы ему приходилось от года к году проталкивать в печать с растущей натугой. Венец его переводческих трудов – полный аналог бодлеровских «Цветов зла» – воссиял из архивного мрака лишь в идущем веке… А трогательная заботливость вдовы-актрисы капельно канула в океане отчуждения. Бойкотом попахивало всерьез, притом не на ровном месте. Задиристый полуполяк (в стартовом разделе представляемого нами тома – прелюбопытное этнодосье на Шершеневича) обожал гладить тяжеловесных современников (что Брюсова, что Гумилева, что Пастернака, что Мандельштама) против шерстки (и до «дружеских» драк доходило); те платили взаимностью. Во многом их каблуками его поэзия, могло показаться, навсегда втоптана в эпигонскую пыль. Кое-как устояла невнятная репутация, да и та вся в репьях жгучих недоумений.
Почему в разгар футуристского пира он пошел не за Маяковским (тактически весьма соблазнительно), а ему наперерез? Почему не эмигрировал, хотя бы в обиду за то, что революция выгребла из его дворянских карманов всё до гроша (прежде его кормили проценты с завещанного отцом капитала), или хотя бы ради того, чтобы не оторваться от единственной дочки? Почему уцелел в 30-х, имея за спиной арест 1919-го и уголовное – упраздненное при Ельцине! – дело о связях с анархотеррористами?..


Прикосновенная к стольким «людям и положениям», эта фигура, изрядно успев мумифицироваться, неизбежно понадобилась в пору коллективного осознания персональных рекордов и раздачи запоздалых призов. Силуэт ее был вчерне намечен калифорнийцем Вл. Марковым («История русского футуризма», 1968; «Русский имажизм», 1980) и на Западе вообще (первая монография американского производства, 1981; объемная журнальная ретроспектива по архиву бристольца Гордона Маквея, 1989), а позднее и у нас (Барнаул, Саратов, Петербург, Пермь). Не нарушая капиллярную систему шаткого шершеневичеведения, дотошно и поступательно (от раздела к разделу), московский филолог Владимир Дроздков вводит в ареалы долгого спора кровь пристрастности, плоть незнаемых ранее сведений и фактов. От разгадки обстоятельств печатного дебюта поэта (который самолично напустил на них избыток тумана) – через свежеоткрытие и частично реабилитацию его центральных произведений («Carmina», «Крематорий», «Лошадь как лошадь», «И так итог») и совместительственных жанров (поэтология, либреттистика) – к многосерийному разбору дилеммы: Шершеневич в литературе – игра-изъян или игра-искусство. Подробнейше, с таблицами и схемами, освещены такие нюансы, как применение юным Шершеневичем тоники сравнительно с синхронной стихопрактикой Маяковского и Константина Большакова. На наш общий взгляд, книгу Дроздкова вызвало к жизни вызревшее у него за годы складывания профильной бумажной коллекции намерение обозначить явное и тайное в соположении Шершеневича с теми, кто поудачливее, кому сильнее везло. И это не праздный интерес, а насущный.
Недавно пишущему эту заметку довелось гостить в Константинове и наблюдать, как у стендов-витрин с вехами имажинизма местные экскурсоводы мило тараторят буквально о том, как чуточку неразборчивый Гений спутался с компанией трудных подростков… Но, позвольте, есенинская имажиниада была и добровольна, и высочайше плодотворна. Недаром Есенину внутри и «на грани» имажинизма отданы три раздела (из 18) книги Дроздкова. И с его же любящей руки Шершеневич, переиначиватель основ и смыслотворец, одаряется правом встать подле Есенина и Маяковского, пусть и на мысках.
Свое коронное кредо спутник великих приоткрыл в предуведомлении к «Цветам зла»: «…Перевод не имеет конца, не может быть совершенен и должен подвергаться исправлениям до конца жизни переводчика». Русло этой аксиомы безусловно шире: любое творчество – континуум, и мера понимания этого соответствует мере причастности. Шершеневич с его извечным афронтерством и неуспокоенностью может быть причисляем к отряду посвященных на фоне всех неустранимых оговорок.
Дроздков удерживает себя от похвалы своему герою и опускает простой вывод, напрашивающийся напрямую: без Шершеневича русская поэзия 1910-х и 1920-х заметно бы обесцветилась и обессочилась.
В вышедшем томе Шершеневич – создатель текстов – показан не только в обильных цитатах и отсылках; дополнительно помещена целиком пара крупных вещей, в том числе незаслуженно незамеченная «Мещантика», поэма не менее «гладкая» и «понятная», чем ее автор. Это почти уэллсовский репортаж из 2023 года: цивилизация насквозь пронизана раком мещанства, а слово «Россия» давным-давно стерлось с географических карт… Вот и еще одна его дерзость, сей раз брошенная уже в лицо потомкам, словно в доказательство того, что выдохнувший когда-то «Я минус все!..» неисправим. Скрыть

К русскому читателю наконец-то пришла книга Владимира Маркова – известного в России и за рубежом исследователя литературы русского модернизма. Ранее было доступно лишь англоязычное издание, знакомое филологическим кругам. В 2005 году в журнале «Звезда» был напечатан отрывок одной из глав «Очерка…». Возможность оценить авторизованный перевод работы появилась в 2017 году.

Теневое (теперь) и главное (в своё время) движение русского искусства, создающее филиалы по всему свету. Авантюрной бесшабашности имажинистов, их обаятельной наглости, почти поголовной талантливости можно только позавидовать. С такой лёгкость захватывать всё новые жанры, издания, кафэ, сердца мало кому удавалось. Правда, остались во всеобщем культурном багажнике лишь отрёкшиеся апостолы новой веры - Есенин, Маяковский, Пастернак. Истинные верные образоносцы так и существуют в тени.
История недолгой яркой эпохи - в хрестоматийной (для Запада) англоязычной книге русского профессора, впервые переведённой на исторической родине. При спорности некоторых положений, неполноте общей картины, отсутствии некоторых важных фигур или групп - книга очень важная и богатая на пищу для размышлений. Есть бонусы относительно американских изданий, специально сделанные для данного тома. Скрыть